А думает он о том, как старичка убить.

И не просто так, а артистически. Раз уж убивать, то со вкусом.

Стрелять? Размозжить голову здесь же стоящим, прямо-таки ко всем услугам, пресс-папье?

И тут на глаза человеку с недвижимым лицом попадаются остро наточенные карандаши.

Последний из них еще у старичка в руке – прирос намертво, ни за что не выпадет из напряженных подозрением и страхом мышц.

Гость же его не торопится. Деловито усаживается в кресле, расспрашивает о житье-бытье.

– Контору, что ли, закрывать будем? – догадывается, куда тот клонит, старичок.

– Верно говоришь.

– А мне выходное пособие, наверное, полагается по такому поводу?

– Выходное пособие? – веселится, не улыбаясь, человек с омертвелым лицом. – Еще как полагается. Выйти-то, конечно, подсобим.

Брови старика мечутся на лице, как два маленьких беспомощных зверька.

«Не к добру это, – думает он. – Не к добру».

– А книги все твои, ведомости эти, мне надо забрать, – требует гость.

– Ну надо так надо, – соглашается старик, выпускает наконец из рук карандаш и бочком протискивается от стола к шкафу.

Бочком, боясь повернуться к сидящему в кресле спиной.

Следя одним, до щелочки сузившимся, глазом.

Загребая документы в одну руку и оставляя вторую пустой, подвижной.

На столе растет груда тетрадей, картонок, папок.

Гость молча следит за этим изменением настольного ландшафта и не говорит ни слова.

– Ну вот, вроде все, – подводит итоги старик, смахивая проступивший на лбу не то от натуги, а не то и от страха пот.

– Все, – повторяет с той же интонацией человек со страшным лицом.

– Ой, что-то нехорошо мне, – вдруг складывается почти пополам старик. – Живот схватило. В уборную бы мне. Я сбегаю, да?

Гость смотрит молча. И совершенно непонятно, разрешает он хозяину конторы отлучиться в туалет или не разрешает.

Старик по-прежнему бочком ползет вдоль стенки к спасительной двери.

«А ведь он хитер, – думает человек с одеревенелым лицом. – Все чует. Смерть свою чует».

А смерть уже навострилась. Смерть размером с карандаш, с острием наизготовку.

– Чего это? – крякает старик, придавленный телом гостя к стене в одном шаге от двери.

– Хорошо карандаши наточил ты, старичок. Любо-дорого поглядеть, – говорит его убийца и втыкает карандаш в испуганный глаз.

Карандаш входит глубоко. Больше чем наполовину, и вокруг него начинает сочиться жидкая жизнь.

Но гостю уже неинтересно, что будет дальше. Пока поверженный наземь волшебник корчится в конвульсиях, он деловито собирает бумаги и, не глядя на тело, идет прочь.

Дверь, правда, поддается не сразу – старик мешает.

Не страшно. Человек с неподвижным лицом отодвигает его ногой и навсегда покидает кабинет.

Скрип – и дверь настежь.

Скрип – и она уже закрывается за спиной.

А на ней табличка. С простой и ни к чему не обязывающей надписью: «Контора». А что за контора, по какому поводу контора – об этом никому знать не обязательно. И никто уже ничего никому не расскажет, проси не проси.

У них накопилась уже весьма солидная коллекция.

Они хранили их в специальном шкафу со множеством ящиков, обозначенных литерами и цифрами.

Каждому пульту – свое место. Потому что у каждого пульта своя история: имена, даты, обстоятельства, диагноз.

Вот, например, ящик под литерой «М». В нем четыре пульта для Марии, Марины, Марка и Макса. Семи, восьми, пяти и десяти лет соответственно.

У каждого свое заболевание, но каждый может быть исцелен, если только кое-кто захочет.

А этот кое-кто захочет обязательно, просто не сейчас.

Потом.

Когда все будет готово и можно будет выбираться из подполья на свет.

На каждом пульте еще и номер, соответствующий личному делу ребенка. А эти дела уже рассортированы по папкам и разложены по полкам инвалидности. Одна полка для глухоты, другая – для слепоты… И для парализованных, умственно отсталых, немых и всяких прочих увечных тоже есть местечко в шкафу и раздел в классификации.

Странно, кстати: их тут так много – всех этих собранных в одной комнате историй детской боли – а он помнит почти всех.

Номера, может, и не воссоздаст в памяти, а вот имена, диагнозы, подробности жизни…

С какого же ему начать, когда придет время?

Может быть, вот с этого? С маленького Толи с параличом нижней части туловища?

Он как раз сидит в своем кабинете и смотрит прямо на этого мальчика.

Нет, не на живого Толика. На Толика с экрана – его агенты практически вездесущи и периодически снабжают босса видеозаписями о подрастающих дрожжах его будущего успеха.

Ребенка засняли на детской площадке. Он не мог двигаться, но с восторгом и одновременно с печалью следил за тем, как по горкам с облезшей краской лазают другие дети.

Каждый раз, когда он выбирал глазами какого-то конкретного мальчика или девочку, то невольно начинал покачиваться в такт их движениям, хвататься пальцами за воздух, как за поручни горок, и быстрее дышать.

Рядом сидела его приемная мать (знал ли он, что приемная? скорее всего, нет) и вязала свитер.

А может быть, это вовсе и не свитер, а жилет с высокой горловиной. Но дело вовсе не в этом синем и пушистом произведении ее рук, а в том, как эти руки порхали над шерстью, живя самостоятельной жизнью и словно никак не участвуя в групповой работе остальных частей ее тела.

Ее глаза смотрели не на спицы, а на ребенка. Вернее, на его ноги. Причем с какой-то маниакальной сосредоточенностью. Словно она ждала чего-то.

Чего-то нереального, как сигнал из космоса от братьев по разуму.

Но несмотря на всю нереальность – почему-то с искренней и твердой верой в то, что ожидаемое обязательно должно произойти.

Дело в том, что несколько дней назад ей показалось, будто мальчик пошевелил пальцами правой ноги.

И как бы она ни уверяла саму себя, что это была лишь галлюцинация, искривившая реальность в соответствии с ее тайными желаниями, и что не надо обнадеживать себя глупыми несбыточными мечтами, все равно где-то в глубине души она знала, что все увиденное – правда, что надежда есть.

Вот почему она так всматривалась в застывшие на подножии инвалидного кресла стопы. Вот почему в конце каждого ряда она переворачивала спицы, ни разу не проверив, не спустилась ли петля.